Баязет - Страница 51

Вместо ответа Карабанов достал «смит-вессон» и, щелкая курком, провернул перед полковником весь пустой барабан револьвера:

— Видите? Одни дырки… Вот так и дошли! ..

— К ордену вас, голубчик, к ордену, — запричитал Пацевич, — завтра же в Тифлис писать бу-бу-буду…

— Эх, полковник! Тридцать два «Георгия» им теперь не нужны…

Карабанов повернулся к дверям, но Пацевич остановил его неожиданным возгласом:

— Куда же вы, голубчик? Вы бы хоть поцеловали меня.

В голове поручика все ходуном ходило, звон стоял, перед глазами еще двигались песчаные осыпи, сплошь в пустых гильзах, — не сообразил даже, о чем его просят.

— Нет, извините, полковник. Целовать вас не буду — боюсь укусить…

Он щелкнул каблуками и круто вышел. На дворе кто-то схватил его в обнимку, закричал в самое ухо:

— Карабанов, бегите скорее: там ваши казаки милицию убивают! ..

— Ну и пусть убивают, — ответил Андрей.

Решил не вмешиваться. Потом раздумал. Не спеша дошел до милицейских казарм, выбил ногою дверь. Черт возьми! — кажется, действительно убивают. Озверелые казаки, загнав дезертиров в угол, хлестали их нагайками, били ножнами шашек, из дикой свалки доносились хрипение, вой и приглушенные крики.

Андрей крикнул:

— Довольно! Довольно, говорю я вам… Они и так будут помнить, каково бросать своих товарищей…

Подошел Дениска в разодранной до пупа рубахе; с рассеченной губы стекала струйка крови.

— Хоть душу отвел, ваше благородие!

— Иди спать. Все идите…

И была ночь, и снился сон: усадьба Карабановых стояла на опушке леса, а за лесом, говорили, лежит Рязань, и он убежал однажды мальчишкой в ночь, и его нашли цыгане и привезли домой; нянька уложила в постель, и ему было радостно, что это его постель, и бежать больше никуда не надо; а утром он проснулся оттого, что кто-то гладил его по лицу и слезы капали ему на щеки:

это мать гладила его, это мать плакала над ним…

Карабанов открыл глаза. Аглая сидела перед ним, гладила его лицо и тихо, закусив губу, плакала.

Он протянул к ней руку:

— Ну, что ты? .. Не надо…

— Ох, Андрей! ..

Она, припав к его груди, разрыдалась. Он гладил ее вздрагивающую спину и смотрел в потолок. Красный персидский таракан вылез из щели и шевелил усами.

— Ну, ладно, ладно. — Он похлопал ее по спине.

— Ты же ничего не знаешь, — сказала Аглая, поднимая лицо. — Ты не знаешь, что было со мной… На вот, возьми…

Она кучкой сложила ему на грудь: пачку патронов, четыре сморщенные сливы, краюху хлеба. Вещи показались чужими. Андрей равнодушно посмотрел на них.

— Не молчи, — попросила она. — Слышишь?

— Слышу…

— Говори со мной. Приласкай меня… Хоть немножко. Ну, что же ты, Андрей?

Он перевел взгляд на нее.

— Тридцать два, — сказал с расстановкой, — тридцать два… И где-то заломят руки матери, где-то завоют девки, Аглая… Ох, сколько костей там осталось! ..

— Не надо. Об этом потом.

— Сколько костей…

— Скажи — ты любишь меня?

Он отвернулся:

— Иди, Аглая: не до тебя мне сейчас…

— Андрей, милый, что с тобой?

— Оставь…

— Я все понимаю, но… зачем же так?

— Иди, иди.

Она встала, одернула платье:

— Ну, так я пойду…

— Ладно. Увидимся, может, вечером.

— Андрей, я пошла…

— Иди…

Вечером, сдав Пацевичу подробное обо всем донесение, Андрей Карабанов напился. Аглая побоялась войти в дом к нему, откуда доносились пьяные крики, бесшабашные песни и чей-то судорожный плач. Она подошла к окну, осторожно заглянула.

— Боже мой! — сказала она. — Боже мой! ..

Андрей сидел за столом, окруженный своими казаками, в одних грязных подштанниках, пьяный, раскисший. Справлялись поминки по убитым. Какой-то бородатый гигант-сотник грыз зубами стакан и сплевывал на пол осколки. В табачном дыму мелькали орущие красные хари казаков. И, как бараны, сидели двое урядников, все в крестах и медалях, уткнувшись один в другого потными лбами.

Стекла, казалось, звенели от бесшабашной песни:

Славен выпивкой и пляской Гарнизон наш закавказской…

И, отшатнувшись от окна, она вспомнила…

Она вспомнила первую встречу с Андреем, еще там, в позлащенном сверкающем мире, где даже не знают, что есть такой Баязет; их представили; был он ловок, как бес, и весь ходил перед ней на пружинах. Потом он был с визитом у ее тетки, и тетка, вскинув к глазам лорнет, одобрительно кивнула головой; ах, каким он умел быть обаятельным; и весь-весь, наполненный ослепительным блеском, как он был чудесен! .. И тетка делала Аглае знаки глазами, а он уже тогда играл, кутил с цыганами; говорили, что он живет на долги и за счет многих женщин; но все это было благопристойно; и долги он скрывал, кутежи проходили за городом, а своих любовниц он умел хорошо прятать.

Она его любила… И вот теперь этот человек, как последний мужик, в одних грязных подштанниках, сосал с казачьем сивуху и, наверное (а наверное, так и было), отвратно скабрезничал заодно с ними. Ей стало обидно до слез. Если бы он только знал, как она ждала этой встречи, как она готовила себя к ней, томясь и замирая.

А он — забыл… не захотел… променял на водку! ..

На следующий день Карабанов, опухший и страшный, с красными, воспаленными глазами, ходил к Аглае просить прошения.

Он как-то странно не огорчился, когда она отказалась извинить его. Постоял немного с дурацким видом, подумал о чем-то своем и, надвинув фуражку, ушел. Ушел, даже не вздохнув, мало, видимо, огорчившись. Аглая, назло всему, удвоила свое внимание к мужу, и старый полковник был эти дни снова счастлив.

Пацевич же послал подробное донесение в ставку кавказского наместника. Он писал, что противник двинулся к Баязету, но удачным маневром ему удалось перехватить и разбить его на подходах к городу, что наиболее отличились из офицеров поручик Карабанов и капитан Штоквиц (о себе Пацевич решил скромно умолчать) и что у неприятеля погибли в роковой схватке «два предводителя»…