Баязет - Страница 62

Когда Карабанов открыл дверь, то увидел, что Ага-Мамуков уже сидел на балке, под самым потолком, каким-то чудом вывернувшись из неловкого положения, — сидел он там, черный и взъерошенный, точно старый ворон на обгорелом суку.

— Пятьсот рублей, — сипло набавил он сверху еще одну сотенную бумажку. — А больше никак не могу… И без того ограбили.

Никому не платил столько.

Карабанов взял двух казаков своей сотни и велел посадить маркитанта на лошадь; потом, в присутствии же Ага-Мамукова, наказал им:

— Довезете подлеца до Игдыра. Убегать будет — стреляйте. Без провизии не возвращайтесь. Все ясно, казаки?

На следующий день ему встретился Латышев.

— Ну, как? — с бодрой развязностью спросил он. — Договорились?

Рука прапорщика (величиною в солдатский сухарь) повисла в воздухе.

— Я, — сказал Андрей сквозь зубы со свистом, — могу уважать чистоплотную бедность. Умею прощать людям самые низкие пороки.

Но я не терплю подлости, и уберите вашу грязную лапу… Сколько он вам давал?

В лице Латышева что-то изменилось, он мгновенно состарился тут же, почти на глазах Андрея, и жалко забормотал:

— Первый раз… честное слово! Первый… в жизни…

Карабанов повернулся и пошел. Потом остановился.

А куда он идет? ..

И вдруг поймал себя на том, что идет к майору Потресову — ему хотелось видеть честного человека!

6

Прапорщик Латышев повесился в конюшне первой сотни. Ватнин услышал, как бьются в испуге кони, вбежал туда, сразу шашку выхватил — р-раз! — секанул по веревке. Потом, ведро воды на прапорщика вылив, присел рядом, гудел юнцу в пылающее ухо:

— Ежели, скажем, девка к другому ушла — и хрен с нею!

Ежели, к примеру, тоска поедом ест — на люди иди, водки выпей.

Ко мне забегай, разговоры вести будем. О том, о сем. Я, брат, повидал много.

— Спасибо, только все не то, — сказал прапорщик и, пошатываясь, ушел из конюшни.

Ватнин ускакал со своей сотней к Деадину, имел короткую сшибку с конницей противника, в которой ему прострелили левую руку возле локтя. Обозлившись, Ватнин велел казакам закинуть карабины за спину и работать одними шашками.

Вечером Аглая бинтовала ему руку, и, когда сотник ушел, она сказала Сивицкому:

— Какой он забавный, правда? Такой громадный и теплый, как печка. Мне даже кажется, что около него всегда очень уютно…

— Ватнин — замечательный казак, — отозвался Сивицкий. — И очень чистый человек. Почти ребенок. Клюгенау и он — вот их двое, кого я особенно люблю в гарнизоне.

— Это какой Клюгенау? — спросила Аглая.

— Да такой восторженный чудак в очках. Если к вам подойдет совершенно незнакомый человек и спросит: не может ли он вам быть полезен? — так знайте, это и есть Клюгенау.

— А-а-а, — протянула Аглая, — теперь я вспоминаю. Он, кажется, инженерный прапорщик или еще что-то в этом роде. Вечно копошится в мусоре, и когда я прохожу мимо, он издалека начинает раскланиваться со мною.

— Ну, это и есть барон, — засмеялся Сивицкий. — Странный полунищий барон, — сытый одним светом звезд, который тратит свое жалованье на солдат и будет счастлив, если вы случайно скажете ему: «Федор Петрович, я рада вас видеть! ..»

— Хорошо, если так. Вот увижу и скажу: я рада вас видеть…

Встреча произошла случайно. Женское любопытство, пересилившее страх, заставило Аглаю как-то вечером толкнуть узенькую дверцу в одном из переходов крепости. Сыростью и тленом пахнуло в лицо. Она чиркнула спичкой. Узкая лестница, крутясь винтом, уходила куда-то наверх. Ступени были покрыты густым слоем пыли, и чьи-то четкие следы выделялись на них.

— Страшно, — поежилась Аглая и, вся замирая, стала подниматься по лесенке; шаткий огонек спички вырывал из мрака один поворот за другим. Все выше и выше взбиралась женщина, подобрав края платья, трепещущая и довольная от сознания своей смелости.

И вдруг:

— Ай! Кто здесь?

Ей открылась круглая башенка, и чья-то фигура встала навстречу; через узкие софиты упал свет луны и блеснули стекла очков.

— Не бойтесь, сударыня, — сказал Клюгенау. — Здесь никою нет, кроме меня.

Стряхнув оцепенение, Аглая подошла ближе.

— Федор Петрович, — сказала она, переводя дыхание, — я…

рада вас… видеть.

Прапорщик наклонился, порывисто поцеловал ее руку.

— Это правда? — спросил он, уже счастливый.

— Ну конечно. О вас говорят так много хорошего.

— Не верьте этому, — с сожалением произнес он, отпуская руку женщины. — Человек должен быть лучше меня. Я не достиг еще и тени совершенства. Легко каждому из нас создать для себя коран жизни, но как трудно порой выполнять его заповеди. Вы сказали сейчас, что рады меня видеть. Я — человек и должен быть добр…

я понимаю! Но разве бы я согласился, чтобы эта радость принадлежала сейчас другому? ..

Аглая, зажмурив глаза, с удовольствием поежилась, как кошка перед огнем.

— Вы знаете, Федор Петрович, — сказала она, — почему-то я вас таким себе и представляла… Только, скажите, что вы делаете здесь? Один? В темноте? ..

Прапорщик снизил голос до шепота:

— Не удивляйтесь: я вызываю духов…

— А разве здесь есть духи?

Прапорщик кивнул ей своей большой головой:

— К сожалению… завелись.

— А что это за духи?

Клюгенау приблизил к ней свое лицо, — круглое, белое; губы его были полуоткрыты.

— Это было очень давно, — медленно сказал он. — Так давно, что вы не можете себе представить… В ущельях тогда свистели стрелы, пылали костры и плакали жены. И смуглые рабы обтесывали камни. Баязет встал на костях пленных рабов, и смотрите сюда:

вы видите, как ползут по стене капли их крови? Цитадель хорошо помнит их стоны…