Баязет - Страница 83

Увидев его, комендант крепости еще издали крикнул:

— Кто родился: мальчик или девочка?

— Девочка, сердар, больная девочка , — ответил лазутчик. — Майдан уже знает, что ваших побили. В городе даже портные разломали свои ножницы и делают из них пики — колоть вас! ..

Фаик-паша и Кази-Магома сейчас будут здесь… Баязет надо бросать. Армян уже начали резать…

Штоквиц, не отвечая лазутчику, выбрался на третий двор, тронул Потресова за худое плечо.

— Господин майор, — сказал он, — ваш бинокль сильнее моего, вы что-нибудь видите?

— Я вижу пока только пыль в стороне от дороги. Впрочем, моя прислуга готова действовать. Но, мне кажется, пора выводить Крымский батальон для поддержки.

Гром сражения гремел еще где-то там, вдалеке, за высотами Зангезура; спешно заряжая карабины и подтягивая голенища сапог, свежий батальон ударников выстраивался в крепости.

— Идут… идут! — закричал кто-то сверху.

Да, они шли…

Теперь уже было видно и без бинокля, как, растекаясь по горным лощинам, тянулась рваная лента солдат и серые хлопья разрозненных залпов нависали над ними. Затем в отдалении показались всадники; одинокие фигуры раненых, словно жуки, медленно тащились по Ванской дороге.

— Господин майор, — крикнул Штоквиц. — почему ваши батареи молчат?

— Я не могу стрелять, — ответил Потресов, внутренне страдая. — Вы же сами видите, что между нашей цепью и противником совсем нет разрыва. Курды сидят у них на плечах… А картечь не шутка: я переколочу своих же людей.

— Тогда попробуйте бить с ракетных станков, — посоветовал Ефрем Иванович. — Азиатская конница, как правило, бежит от наших pакет, как черт от ладана!

Потресов пожал плечами:

— И этого не могу… Ракеты далеко не совершенны, капитан.

Они дают на излете большое рассеивание! ..

Крымский батальон, славный отчаянными штыковыми ударами и лихими забубёнными песнями, не ломал строя во дворе: солдаты, поправляя один другому ранцы на спине, ждали, что прикажут офицеры.

Один к одному (обожженные солнцем лица без улыбок, усы закручены кверху), они стояли, облокотясь на дула «снайдеров», готовые на смерть, готовые на все, — солдаты бывалые, еще ни разу не отступавшие.

Тихо переговаривались:

— Голнышко-то горячее…

— Да, сегодня палит…

— А я так и не доел кашу…

— У тебя, эвон, каблуки сбились…

— Починить-то негде…

— Ну, чего же стоим-то? ..

Наконец примчались коноводы с лошадьми, и, еще не остывшие от пережитого, они впопыхах рассказали, что случилось с отрядом.

Положение отступающих стало известно в крепости, и Штоквиц приказал:

— Долой с фасов! Берись за дело…

— Хватились! После дождичка с похмелья! — проворчал Клюгенау и, видя, что уже никто не нуждается в командах, сам подцепил зарядный фургон за оглоблю, крикнул: «А ну, помогайте! » — И фургон, грохоча по камням, покатился в цитадель.

Постепенно вся эта свалка, которая была за воротами крепости, перекочевывала на первый двор цитадели: торчали оглобли фургонов, катались бочки, ржали лошади, какие-то котлы, бревна, ящики снарядов, тюки прессованного сена, свертки шинелей, трубы оркестра, походные кухни.

— Быстрее, быстрее! — покрикивали солдаты.

Примчались казачьи сотни и, поспешно сбатовав измученных лошадей на кладбищенском кургане, кинулись обратно в сумятицу уже близкой перестрелки. Крымский батальон так и остался во дворе, стоя в ружье, а вместо него Штоквиц бросил в сражение отряды милиции. Грохот стрельбы приближался, и эхо блуждало по окрестным ущельям, плавало под раскаленным небом.

Некрасов поймал за рукав ординатора Китаевского, бежавшего куда-то с красным от крови корнцангом в руках, отвел его в сторону.

— Слушайте, доктор, страшная весть… Мне даже не хочется верить: Хвошинский ранен, и, кажется, смертельно. Сейчас его принесут…

К ним подошел растерянный Клюгенау, рот его был полуоткрыт, глаза глядели жалко.

— Я не знаю, что делать, — сказал он. — Лучше бы меня или вас, господин Некрасов… Хвощинский убит! И видеть страдания женщины…

— Ранен, — поправил Китаевский.

— Нет, уже убит. Так сказали казаки…

— Не говорите пока ничего Аглае Егоровне, — посоветовал Некрасов.

— Сейчас нам всем не до утешений…

А турки за это время подошли ближе, и вот настал вожделенный момент.

— Первая! — крикнул Потресов, махнув рукой, и орудие, подпрыгнув на барбете, изрыгнуло огонь и ярость картечи…

Дистанция в тысячу восемьсот сажен была слишком большой, и первая граната не долетела.

Кирюха Постный виновато моргал глазами.

— Подвысь прицел! Вторая…

Шипнуло газом, рявкнуло дымом и жаром, прислуга отскочила в сторону, вторая граната, печально завывая, врезалась в самую гущу турецкой своры.

Потресов, опуская бинокль, вдруг весело рассмеялся:

— Эх, вояки… Картечи-то на вас жалко — вы только дубину и понимаете! ..

— Гошпитальные! — заорал кто-то на дворе. — Принимай побитых…

Они шли поодиночке и группами; кто опирался на винтовку, кто баюкал свою рассеченную ятаганом руку, словно мать младенца; одни ползли без поддержки, других несли санитары. На все вопросы раненые хмуро отмалчивались и просили только об одном:

— Пить, братцы… Водицы бы нам… Ой, не можу, душа за день обуглилась! ..

Когда показались носилки с телом Хвощинского, штабс-капитан Некрасов сам выбежал им навстречу, велел солдатам задернуть покойного кошмою и незаметно внести его в крепость, чтобы не возбуждать лишнего любопытства.

А по улицам Баязета и вокруг цитадели в жестоких муках бродили раненые и потерявшие хозяев лошади. Они собирались иногда в кучи — кружком, голова к голове, звякая пустыми стременами, словно делились своим — непонятным людям — лошадиным горем…