Баязет - Страница 91

К оглавлению

— Быдто бы мне? — неуверенно спросил Трехжонный. — Да у меня с потом более вышло, пока дожидался.

— Лакай и отходи, философ кобылячий… Кто следующий? Ты?

Наклонись над бочкой.

Казаки со смехом встретили Трехжонного:

— Ну, каково, вахмистр? Отвел душу?

— Да потерся пузом у бочки, — сконфузился тот.

Когда же раздача воды была закончена, в кадушке воды осталось еще наполовину, и Штоквиц довольно заметил:

— Очень хорошо. Вечером еще разочек напьются.

Подскочил откуда-то сбоку денщик Исмаил-хана, весьма самоуверенный парень, и сунулся в кадушку полным стаканом. Стакан так и остался лежать на дне, а денщик полетел в угол от крепкого кулака коменданта. Штоквиц обладал способностью быстро звереть:

он долго пинал солдата тяжелыми подкованными сапогами, потом, усталый, сказал:

— Передай своему хану, что офицеры баязетского гарнизона с сего дня приравнены в довольствии к нижним чинам. Если его сиятельство придет, то я и ему налью в гильзу, но не больше…

Ефрем Иванович засучил рукав мундира, долго шарил волосатой рукой по дну кадушки и вытащил утонувший стакан, доверху наполненный водой.

— Эй, Ожогин! — позвал он казака. — Вот этот стакан — держи да не разлей — отнесешь госпоже Хвощинской. Понял, байстрюк, кому нести надобно?

— Понял, — кивнул Дениска и торопливо, будто с опаской, облизнул губы.

«Вода! ..»

Пацевич пробудился в паршивом настроении. Всю ночь ему снилась какая-то белиберда: сначала вляпался в дерьмо (это хорошо — к наживе), а потом купался, глубоко ныряя, в грязной мути (это уже плохо — к беде).

— Господи, сохрани меня и помилуй, — испуганно сказал Адам Платонович и потряс графином; на дне было пусто.

Взяв сапог, полковник запустил им в дверь, и денщик, приученный отзываться сразу же, появился перед ним.

— Что? — спросил Пацевич. — И чихиря даже нету?

— Никак нет. Вчера последний допить изволили.

— Дурак! А чего сегодня-то пить будем? Говорил я тебе, балбесу, чтобы загодя сходил на майдан.

— Говорили, да страшно было, — честно признался денщик. — Эвон, — вспомнил он, — троих-то наших как!

— «Страшно»… На то и солдат ты, чтобы смерти не бояться.

А мне вот из-за твоих страхов теперь и похмелиться нечем. Пошел вон, харя! ..

Когда приблизился полдень, солдаты грызли черствые сухари.

Обеда в этот день уже не готовили, и Штоквиц послал кашеваров для помощи санитарам в госпиталь. Турки же проснулись сегодня очень поздно, хотя муэдзины уже два раза сзывали правоверных к молитве. Над городом повисли дымки печей, привычно загалдел майдан, со стороны караван-сарая доносились звуки флейт и барабанов: курды уже заплясали вокруг костров свое дикое «чопи».

Стрельбы не было. Поначалу казаки и пробовали на выбор бить по редифам, подбегавшим к самым стенам крепости, но Ватнин потом отсоветовал.

— А бросьте вы их, ребята, — сказал есаул. — И так уши заложило за эти дни! Ну их к бесу, патроны только тратить. Ихнего брата столько наперло — из пушки не перебьешь…

Историкам неизвестно, чем пообедал Пацевич, но во втором часу дня он созвал к себе офицеров, и настроение у него было скверное. В помещении, которое занимал полковник, стоял закоснелый запах холостяцкой квартиры: аромат немытой посуды не мог победить кислого запаха нечистой одежды. Лицо у Пацевича было усталым, под глазами висли старческие мешки, склеротические вены на лбу надувались синей кровью, концы пальцев зябко дрожали.

«Алкоголизм плюс функциональное расстройство нервов». — машинально поставил диагноз Сивицкий и с трудом отыскал место, где бы можно было присесть.

Полковник принимал офицеров в помещении, которое он выбрал для своих занятий подалее от заднего — артиллерийского — двора.

По стенам были намалеваны яркие безвкусные пейзажи, — среди цветного порфира арабесок эти грубые картины походили своей аляповатостью на украшения русских трактиров в глухой провинции.

— Господа, — начал Адам Платонович миролюбиво, — нам следует набраться мужества, чтобы до конца уяснить для себя всю тягостность нашего положения. Если я и могу бросить в кого-нибудь из нас камень, то этот первый камень полетит в мою сторону…

К сожалению, я пошел на поводу заносчивой молодежи, и результаты нашей рекогносцировки вам всем хорошо известны. Теперь же, что я предлагаю (и надеюсь, — добавил он, — вы согласитесь со мной), надо поднять боевой дух гарнизона.

Он помолчал. Заметив дрожание рук, свел их вместе.

Потом, поманив пальцем Евдокимова, сказал:

— Вы, юноша, позавчера говорили дельно. О воде и о том, что бассейн надо было держать заранее наполненным. Но разве же кто из нас думал, что все так случится?

Клюгенау, осматривая купол потолка, пожал плечами.

— Что вы там жметесь, барон, как барышня? — недовольно заметил полковник. — Если вам не нравится моя искренность, то я вас не держу: можете идти.

Произошло неожиданное: Клюгенау четко повернулся, каблуком правой ноги лихо пристукнул о каблук левой и, отдав честь офицерам, удалился из комнаты.

— Ох уж эти мне поэты! — сокрушенно вздохнул Адам Платонович. — Как ему только не стыдно обижать меня, старика… Так вот, господа, — продолжил Пацевич после недолгого молчания, — на чем же я остановился? .. Ах, да! Вспомнил: нам надобно поднять боевой дух гарнизона. Для этого я предлагаю (и мне кажется, что сие удостоится вашего согласия) повесить сегодня в крепости всех пленных. Штоквиц уже вешал людей и не откажется повесить еще раз!

Последнее было сказано в самом добродушном тоне: мол, выручите, голубчик! Ефрем Иванович медленно побагровел. Даже брови у него наполнились кровью, глаза сделались тяжелыми и заползали, не подымаясь выше пояса офицеров.