Баязет - Страница 136

136

Адам Платонович отвернулся:

— Не целуйте меня, господа. И — прощайте.

Больше он не сказал ни слова и скоро отошел в вечность.

Последним проявлением его жизни был вздох, глубокий и печальный. Штоквиц сложил ему на груди руки. Взяв мертвеца за виски, он большими пальцами рук привычно закрыл ему глаза.

— Копить покойников не будем, — хмуро объявил капитан офицерам. — А потому похороним его сегодня же…

Из подземелья был извлечен гроб, тот самый образцовый гроб, стоивший тринадцать рублей сорок две копейки. Пацевича положили в эту новую домовину, обрядив его в новый мундир, под голову сунули солдатскую скатку.

— Кому сообщить? — спросил Потресов.

— Покойник, кажется, ни с кем из родных не переписывался, — ответил Штоквиц. — Пусть родные узнают о его смерти потом из газетных реляций.

— Может, у покойного были сбережения?

Штоквиц с огорчением ответил:

— К сожалению, никаких сбережений не обнаружено.

Над могилой был сделан залп, но флагов над крепостью не приспускали, чтобы не вводить турок в заблуждение.

— Разойдись! — скомандовал потом Штоквиц, и дело о полковнике Пацевиче поступило в архив.

Вернемся к Пацевичу еще раз, чтобы дорисовать облик этого человека до конца.

Конечно, смерть спасла полковника от дальнейшего позора перед лицом если не военного суда, то перед общественностью всей России.

Полковник был абсолютно искренен в своем стремлении сдать крепость врагу. Но был он также искренен и в день смерти, когда говорил офицерам, ч го в намерении сдать крепость он не виноват.

Здесь мы не должны удивляться такой несообразности. Поведение Пацевича всегда было полно противоречий. Так и в этом случае:

желая спасти людей гарнизона сдачей крепости на милость врага, Адам Платонович совершенно не учел того обстоятельства, что его благие намерения привели бы русский гарнизон к поголовному уничтожению.

Исходя из этого (и, очевидно, только из этого), некоторые историки, рукоплеща Штоквицу (который, заметим, тоже был за сдачу крепости врагу), прямо называют Пацевича нехорошим словом: предатель.

Мы не желаем защищать Пацевича, кости которого давно уже сгнили под баязетским замком, однако ради справедливости считаем нужным выступить против навешивания ярлыков на тех людей, которые оправдаться уже не могут. Пацевич, конечно, предателем никогда не был. Другое дело, что он был невыносим в своей бездарной самоуверенности, в полном непонимании русского солдата и той сложной обстановки, которая возникла летом 1877 года в знойных долинах Арарата…

Кажется, что во всем этом была еще одна немаловажная причина, не раз приводившая Пацевича к поступкам, не поддающимся никакому анализу. Мы говорим здесь о пьянстве Пацевича, и один из исследователей весьма близок к истине, когда он дает о полковнике такой отзыв: «… нелогичность поступков невольно вынуждает сказать про ту слабость, которой был подвержен Пацевич и которая мешала ему трезво смотреть на происходившее вокруг него…»

К сожалению, использовать записки Штоквица (или Штоквича) я не смог, ибо патологические ужасы, описанные им, способны травмировать любого читателя. Тем более всю ответственность за зверства он перекладывает на курдов. Из записок коменданта процитирую лишь одно высказывание. По его словам, Пацевич «поддался чувству страха до такой степени, что не мог скрывать его… Пацевич уговаривал меня сдать крепость. „Все равно, — говорил он, — всех нас перебьют, и крепость будет взята“. Об этом же факте говорит и военный историк генерал К. К. Гейне, первый летописец подвига в Баязете. Наконец, при работе над романом мне помогла москвичка Людмила Владимировна Алексеева, побочная внучка моей главной героини Аглаи — единственной русской женщины, которая — наравне с мужчинами! — вынесла все тяготы славного баязетского „сидения“. После этого авторского оступления мы снова, читатель, войдем в дни и ночи бессмертного гарнизона!

…Июнь дождливый. Ханыков кланяется — он жених и в приданое 6epeт подмосковную.

Невеста — Падина Р., ты ее знаешь. Борноволоков и княжна тоже кланяются. Штоффреген говорит, что встречал твое имя в реляциях. Мы пили за тебя. Цыгане сейчас в «минерашках» у И. Излера. В «Шато-де-Флер» на Аптекарском канканирует твоя Анюта Ригольбош.

Матильда у Боргезе уже не пляшет. Юсупов ее бросил. Недавно у Юзефовича ее подавали на золотом блюде совершенно голой. Я напомнил ей о тебе. Она еще не забыла и даже всплакнула. А мазурку сейчас уже не танцуют, находя ее слишком веселой для военного времени…

Из письма к Карабанову, отправленного из С.-Петербурга

БЕССМЕРТНЫЙ ГАРНИЗОН

1

Для разбора бумаг, оставшихся после Пацевича, офицеры избрали по жребию двух человек — Ватнина и Клюгенау. Есаул с инженером с утра засели в комнате, никого к себе не пуская.

Нужное отбирали, а весь хлам тут же сжигался в разведенном камельке.

— Отчетность с лузутчиками совершенно отсутствует, — заметил придирчивый Клюгенау.

— Черт с ними, — сказал Ватнин. — Давай дальше…

В чемодане, заваленном грязным бельем и пустыми бутылками, откопали и зелененькую книжечку генерала Безака, ставшую уже легендарной. Пацевич не соврал: она действительно оказалась в переплете зеленого цвета, причем на титульном листе ее стояла даже дарственная надпись самого автора: «Г-ну Пацевичу в знак памяти о стерляди, съеденной 23 августа 1869 года на станции Бузулук в присутствии его высокопревосходительства сенатора К. И. Влахопулова. Признательный за угощение автор».

Ватнин взял книжицу:

136